Март 2024
Пн Вт Ср Чт Пт Сб Вс
 123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Календарь
Архивы

Зачем?


i_217 

(рассказ из книги В.Зоберна «Небесная стража»)

 Господи! Зачем Ты это сделал? Зачем Ты отнял жизнь у столь дорогого нам существа? Почему Ты не внял нашим мольбам, нашим воплям, когда мы, с надеждою на Твое милосердие, молили Тебя о пощаде? Где же тут Твоя любовь, Твое милосердие?

Такие и подобные им вопросы каждый день возносятся с грешной земли к Божиему Престолу Грешны и дерзновенны такие вопросы со стороны создания к своему Создателю, но Господь в Своей всеобъемлющей любви, думаю, не карает за них и только по видимости не дает на них ответа. Когда еще земля принимает в свои холодные недра человека престарелого, уже утомленного жизнью, остающиеся могут скорбеть, но не возмущаться, но когда она разверзается, чтобы поглотить существо юное, еще так недавно полное прелести и жизни, тогда… тогда… слабое человеческое сердце не выдерживает, и мы в смертельной истоме восклицаем: «Зачем? Зачем Ты это сделал?» Но не бывает ли иногда и так, что мы принимаем за карающую Божию Десницу знак особенного Его благоволения к нам? Разве не бывает иногда так, что только много лет спустя после постигшего нас удара, из

иногда и так, что мы принимаем за карающую Божию Десницу знак особенного Его благоволения к нам? Разве не бывает иногда так, что только много лет спустя после постигшего нас удара, из сложившихся обстоятельств нашей собственной жизни мы постигаем, почему именно он был нам необходим? Нам вдруг делается ясным то, что Господь, отняв любимое нами существо, вовсе не отнял его, а, скорее, сохранил его для нас…

Ведь физическая смерть не отнимает от нас совсем человека, а только лишает на время его видения. Есть утраты, есть скорби несравненно более болезненные – можно потерять человека, не расставаясь с ним. Бывает иногда так, что любимое нами существо возле нас, мы видим его, но чувствуем, что оно как бы уходит от нас далеко… далеко и безвозвратно. Перед нами остается только оболочка того существа, которое мы любили, а душа его точно от нас ускользает и делается нам совершенно чуждой.

Вот с этими-то муками, с этими-то скорбями едва ли что может сравниться на земле.

На пятой линии Васильевского острова перед квартирой профессора Нефедова уже третий день разостлана солома.

– Мама, мама! – спрашивает маленькая кудрявая девочка, которую мать ведет за ручку через улицу, – зачем тут лежит соломка? – И дитя начинает прыгать и подбрасывать ножкой соломку.

 

Личико ребенка такое цветущее и жизнерадостное, на нем точно отражается солнечный луч, но мать не улыбается ей в ответ, а, крепко сжимая ее пухленькую ручку, грустно отвечает:

– Соломка здесь разостлана потому, что в этом доме есть больная девочка; соломка лежит для того, чтобы ей не был слышен шум от проезжающих экипажей.

– Больная девочка! – тихо повторяет дитя, перестает прыгать и прижимается к своей маме. – А где эта комната, в которой лежит эта девочка? Где ее окошки?

Мать хочет ответить: «Вот эта, во втором этаже, направо», как вдруг останавливается, слегка бледнеет и медленно осеняет себя крестным знамением – спу

Мать хочет ответить: «Вот эта, во втором этаже, направо», как вдруг останавливается, слегка бледнеет и медленно осеняет себя крестным знамением – спущенные шторы в квартире Нефедова дают ей понять, что для маленькой девочки более не нужна соломка, что до ее слуха не дойдут более никакие земные звуки…

– Мама! Мама! – спрашивает дитя. – Ты почему плачешь? Почему ты крестишься? Тебе, верно, жалко бедную больную девочку? Но ведь она поправится? Да, мама, поправится?

– Да, да, – отвечает мать дрожащим голосом, – она поправится, она уже поправилась – у нее теперь уже ничего более не болит.

И, произнося эти слова, мать судорожно прижимает к себе малютку…

– Ничего более не болит! – восклицает девочка, вырываясь из материнских объятий. – О! Как я этому рада! А когда девочка уже поправилась, тогда ей более не нужна солома.

И дитя снова начинает прыгать и подбрасывать ножкой соломку.

В квартире Нефедова идет первая панихида. Посреди зала возвышается белый катафалк, обставленный миртами и розами. В белом глазетовом гробике, вся осыпанная лилиями и ландышами, покоится восьмилетняя Нюта, единственная дочь Нефедова.

Бледное личико и длинные белокурые локоны придают ей вид ангела. Молодой священник, который еще не успел так закалить свои нервы, чтобы при исполнении треб оставаться безучастным к людским страданиям и скорбям, совершал служение с видимым волнением. Он сам отец единственного ребенка и вполне понимал, какую скорбь должны испытывать теперь осиротевшие родители, но странное дело, его сочувственные взоры чаще устремляются на стоявшего поодаль отца, чем на мать маленькой покойницы, хотя горе последней, по-видимому, не имело границ. Тяжело было видеть, как она плакала, рвалась к гробику, протягивала к нему руки и самыми нежными именами призывала к себе свое возлюбленное дитя. По временам слезы ее переходили в истерику, и она падала почти без чувств на руки хлопотавших около нее женщин. Сам же Нефедов казался сравнительно спокойным и даже мало потрясенным. Он ходил, говорил, ел, как всегда, и только мертвенная бледность его лица и какой-то странный, точно блуждающий, взгляд его больших темных глаз выдавал ту внутреннюю муку, которую он теперь испытывал.

Господи, Боже мой! – говорила в кухне кухарка. – Вот они, мужчины-то! Никакого чувствия у них нет! Уж как барин любил свою Нюточку, казалось, души в ней не чаял, а теперь, прости меня Господи, точно камень какой – даже слезинки по ней не пролил! Не то что барыня, та рекой так и заливается… Ужасти, как смотреть на нее жалостно.

– Известное дело, материнское сердце, – ответила судомойка.

Так думали и судили люди, но священник, лучше знавший людей и привыкший глубже анализировать человеческие чувства, думал иначе. Он хорошо понял, что спокойствие Нефедова только кажущееся, что оно скрывает в себе гораздо более безутешной скорби, чем бурное отчаяние его жены.

 

Окончив панихиду, он поднялся на ступеньки катафалка и, осенив троекратным крестным знамением маленькую покойницу, покрыл флером ее прелестное личико, затем, не снимая епитрахили, направился туда, где стоял Нефедов. Зачем он к нему шел, и сам не отдавал себе в том отчета. Наверное, утешить его и сказать несколько слов. Приблизившись к Нефедову и встретив его сухой, воспаленный взгляд, священник изменил свое намерение, хорошо поняв, что в настоящую минуту никакие человеческие слова не в состоянии хоть сколько-нибудь утешить ту скорбь, которая разрывала теперь сердце несчастного отца, и только протянул ему руку.

Нефедов понял, что происходило в сердце доброго священника, и с признательностью схватил протянутую руку.

– Да, да, батюшка… – заговорил он прерывающимся голосом, – Вы правы. Не теперь, не теперь… а позже, когда я буду в состоянии вас слушать, тогда я что – нибудь пойму, а теперь я все равно ничего не пойму…

Он выпустил было руку священника, как вдруг снова схватил ее и, заглядывая ему в лицо своим воспаленным взором, заговорил каким-то сдавленным голосом:

– Впрочем, нет, подождите немного… Я хочу задать один вопрос, и, если, вы мне ответите на него, я покорюсь, я не буду роптать. Скажите мне, зачем Господь это сделал? Зачем Он отнял от меня мое единственное дитя? Разве смерть этого ребенка была необходима? Почему Он не внял моим мольбам, моим воплям? Вы, служители церкви, проповедуете нам, что Господь милосерд и любвеобилен. Где же тут Его милосердие, Его любовь? Ответьте мне на этот вопрос, и я успокоюсь…

С глубоким состраданием слушал молодой священник эти дерзостные вопросы и не находил им осуждения в своем сердце. «Кто знает, – подумал он, – не возникли ли бы подобные вопросы в моей душе, если бы в этом гробике лежал мой собственный сын?»

– Николай Ларионович, – наконец сказал он, – ваши вопросы грешны, но я не сужу вас за них – это говорите не вы, а ваша великая родительская скорбь. Пути Господни неисповедимы, и не нам, грешным, проникать в их тайны. Ни я и никто другой не может ответить вам, но я буду молить Господа, чтобы Он Сам дал вам ответ на ваш вопрос.

Спустя немного времени в комнате, где лежала Нюта, воцарилась полная тишина, некоторое время слышались еще из прихожей сдержанные переговоры и шуршанье шлейфов расходившихся дам, затем все стихло, слышался только монотонный голос монахини, которая читала Псалтирь. Сама Нефедова, успокоенная большим приемом лавровишневых капель, удалилась в свою спальню.

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых… – тихо читала монахиня. Дверь из кабинета Нефедова растворилась и сам он, неслышно шагая по мягкому ковру, приблизился к катафалку, поднялся на его ступени и, откинув флер с лица Нюты, стал смотреть на свое мертвое дитя. Никто в эти минуты не сказал бы, что он мало страдает – столько скорби, столько безутешного горя выражало теперь его лицо.

 

Опершись на край гробика, он устремил свой тоскующий взор на маленькое мраморное личико, так мирно покоящееся перед ним и опять тот же мучительный вопрос, с которым он обратился к священнику, поднялся в его душе.

Этот вопрос виделся в его глазах, шептали его губы, выражало все его существо.

Он не покидал его ни минуты и почти сводил с ума.

Вот уже прошло три дня со дня кончины Нюты, завтра ее опустят в могилу, а он все еще не может уразуметь того, что случилось. Его приводило в отчаяние не столько сознание потери дочери, сколько то, что он никак не мог согласовать совершившегося факта с понятием о милосердном и любвеобильном Боге.

Он был всегда человеком верующим, всегда верил в Евангельские истины и непреложность их, вот почему, когда доктора объявили положение Нюты безнадежным, он, помня слова Спасителя: «Просите и дастся вам», стал молить Господа о пощаде. Он молился пламенно, нимало не сомневаясь, но Господь не внял его мольбе – его дитя испустило последний вздох именно в т

 

«Просите и дастся вам», стал молить Господа о пощаде. Он молился пламенно, нимало не сомневаясь, но Господь не внял его мольбе – его дитя испустило последний вздох именно в ту минуту, когда он в страстном молитвенном экстазе молился на коленях перед иконой Спасителя. «Почему? Почему Господь поступил так?» – тоскливо спрашивал он себя. Вот и батюшка не мог ответить ему на этот вопрос, он сказал, что Сам Господь даст ему ответ на него, но он знает, что ответа этого ему не получить. Совершенно измученный, он опустился в кресло и приклонился в его спинке.

– Вы бы легли и постарались немного заснуть, – участливо сказала ему монахиня, – ведь вы так выглядите, что на вас смотреть страшно.

– Нет, – отвечал Нефедов, – я не могу лечь, я все равно не засну.

Прошло несколько времени, и Нефедов почувствовал, как мало-помалу физическое утомление берет верх над душевным напряжением – глаза его стали смыкаться, мысли терять свою определенность…

И вдруг произошло нечто такое, что сразу захолодило кровь в его жилах и заставило сильно забиться сердце…

Ему почудилось, что флер, покрывавший Нюту, чуть-чуть шевелился… С широко раскрытыми глазами, затаив дыхание, поднялся он с кресла и наклонился над Нютой. Нет! Нет! Он не грезил – флер опять шевельнулся, Нюта вздохнула!..

Ему захотелось закричать, позвать на помощь, но нечеловеческим усилием воли он сдержал себя, тихонько поднял Нюту со смертного ложа и, шатаясь, понес в свой кабинет. Там он положил свою драгоценную ношу на диван, а сам без чувств упал возле на ковер.

…Прошло восемь лет с описанного нами события, и много перемен произошло за это время в семье Нефедова. Никто бы не узнал в той цветущей молодой красавице, какой стала теперь Нюта, прежней бледной маленькой покойницы, точно так же, как никто не признал бы прежнего молодого, красивого Нефедова в этом сгорбленном, бледном господине, который сидит теперь, согнувшись над бумагами, у своего письменного стола.

 

Видно, что жизнь за эти годы дала ему себя знать.

Свет от лампы из-под зеленого абажура, падая прямо ему на лицо, делал его еще бледнее и даже придавал ему какой-то мертвенный оттенок. Несмотря на то что он решал какую-то алгебраическую формулу, видно было, что он никак не мог заставить себя сосредоточиться, что мысли его совсем в другом месте – иногда он даже откладывал перо и начинал прислушиваться к говору и смеху, доносившимся до него из соседних комнат. Наконец, не в силах более совладать с охватившим его волнением, Нефедов бросил свою работу и зашагал быстрыми нервными шагами по ковру.

«Нет, нет! – отрывисто говорил он себе. – Я никогда не поверю этому, никогда не поверю, чтобы это было собственное желание Нюты. Это все влияние ее легкомысленной и бессердечной матери. Если бы моя девочка знала, какому глупому фату хотят ее отдать, она никогда бы не согласилась на это. Положим, у Нюты слабая воля, она способна поддаваться влиянию матери, но в глубине души она все та же чистая, невинная девочка.

 

Я должен, я обязан открыть ей глаза, и как можно скорее! Завтра, быть может, будет уже поздно!»

Нефедов быстро подошел к двери, которая была заперта на задвижку, отомкнул ее и нажал кнопку электрического звонка. Дверь неслышно раскрылась, и на пороге ее показался лакей.

– Позовите ко мне барышню, – приказал ему Нефедов, – скажите ей, что я зову ее к себе.

– Барыня и барышня уезжают сейчас, – почтительно ответил лакей, – карета подана и они в прихожей уже надевают шубки.

– Я говорю вам, позовите ее ко мне сию же минуту, – повторил Нефедов с оттенком нетерпения в голосе, – передайте ей, что я велю ей скинуть шубку и прийти на минуту ко мне.

Немного спустя Нюта в светлом, нарядном платье, с веткой живой сирени на пышной, кудрявой головке легкими шагами приблизилась к отцу.

– Папа, ты звал меня? – спросила она серебристым голоском, натягивая длинную, белую перчатку на свою маленькую, пухленькую ручку.

Несмотря на кажущуюся веселость и беззаботность девушки, бдительный слух отца уловил скрытую тревогу в интонации ее голоса. С минуту он молча смотрел на нее: видно было, что ее пышный наряд произвел на него тяжелое впечатление. Уже давно с болью в сердце он наблюдал, как его жена посредством баловства и нарядов портит Нюту и, хотя и предвидел весь вред, какой может от этого произойти, до сих пор никогда не протестовал. Он так любил свою девочку и так боялся этим вмешательством утратить хоть часть ее привязанности к нему. «Она еще так молода, – говорил он себе, – будет старше – сама поймет всю пустоту и пошлость той жизни, в которую старается завлечь ее мать».

 

 

Как ошибочны такие рассуждения, и как грешат родители, которые поступают так! Они видят, что дети их прикасаются к чаше с ядом, и даже не пытаются отвести ее от их уст. Они надеются, что дети, почувствовав горечь яда, сами не захотят его пить, но они упускают из виду, что тогда уже будет поздно – яд окажет свое действие. Так и Нефедов, из опасения огорчить дочь, не показал ей своего неудовольствия, но, подавив вздох, спокойно сказал:

– Мне нужно поговорить с тобой об одном деле, оставь свои перчатки, сядь и внимательно меня выслушай!

– Но перчатки, папа, не мешают мне, – пошутила Нюта, – я могу их натягивать и в то же время тебя слушать. – Но, заметив, что шутка ее не произвела желаемого действия, перестала смеяться и покорно села на указанное ей отцом место.

– Ты сейчас уезжаешь? – спросил он.

– Да, папа, я сейчас уезжаю с мамой, она уже дожидается меня в прихожей, не задерживай меня сегодня, она не любит дожидаться.

– Не любит дожидаться, – повторил Нефедов, – вот как! А как ты думаешь, люблю ли я, когда ты уезжаешь куда-то без моего ведома и даже не простившись со мной? Неужели любовь к удовольствиям до того поглотила тебя, что совсем вытеснила из твоей головки память об отце? Я положительно не узнаю моей девочки.

 

 

При этих словах Нюта несколько смутилась.

– Я заглядывала к тебе, папа, – ответила она, запинаясь, – хотела проститься с тобой, но увидела, что ты занят, и не захотела тебе мешать.

Лицо Нефедова еще более омрачилось. Он хорошо помнил, что дверь его комнаты была заперта, следовательно, заглядывать к нему Нюта не могла. Его девочка лгала, и притом так беззастенчиво, прямо ему в лицо! Ему сделалось так больно, что он даже не решился ее обличить и продолжал так же спокойно:

– Куда же ты едешь?

– На литературно-музыкальный вечер, папа, – ответила Нюта.

– На литературно-музыкальный вечер, – протяжно повторил Нефедов, оглядывая ее. – Насколько я понимаю, в таких нарядах на музыкальные вечера не ездят. Я думал, ты едешь на бал.

– Но, папа, – старалась выпутаться Нюта, – после музыки у меня будут танцы, потому я и надела это платье.

– А нельзя ли узнать у кого будет этот вечер?

– У Неклюдовых, папа, у них сегодня старшая дочь именинница и они так просили маму привести меня к ним, что ей неловко было отказать им в этой просьбе.

– Точно так же неловко, – с горечью возразил Нефедов, – как тебе неловко было сдержать свое слово. Ведь ты дала обещание никогда более не бывать у Неклюдовых. Давно ли ты говорила мне, что в этом доме ничего кроме сплетен и пересудов, более не услышишь? Нюта, Нюта! Неужели ты до того изменилась, что данное слово для тебя более ничего не значит?

Нюта ничего не ответила, но по опущенной ее головке Нефедову показалось, что слова его произвели на нее желаемое действие.

– Дорогая моя девочка, – ласково продолжал он, – я верю, что ты поступаешь так только по необдуманности, из желания угодить матери, и ты все искупишь, если только исполнишь то, о чем я тебя попрошу. Не езди сегодня к Неклюдовым, пусть мама одна к ним поедет, а ты останься со мной. Дитя мое, вспомни всю любовь мою к тебе и исполни мою просьбу. Поверь, это не простой каприз, серьезная причина заставляет меня просить тебя об этом. Послушай меня, и я сумею сторицей вознаградить тебя за эту жертву.

Говоря это, Нефедов не спускал глаз со смущенного личика дочери. В сущности, он был почти уверен

что Нюта не послушает его, но обращался к ней, подобно тому, как утопающий хватается за соломинку. И действительно, ему недолго пришлось ждать ответа. Нюта вдруг подняла голову и заговорила с упрямством и раздражительностью:

– Нет, папа, я этого сделать не могу, это невозможно. Я дала слово маме, что поеду с ней, и не могу ее обмануть – она слишком рассердится.

– Но ведь ты дала мне слово, почему же слово, данное матери, ты считаешь для себя обязательным, а данное мне нарушаешь? Неужели одно ее слово для тебя больше значит, чем все мои просьбы, все мои убеждения!

 

Долго еще убеждал Нефедов Нюту, но она не уступала и все твердила, что не может исполнить его просьбы из боязни огорчить мать. Тогда он, потеряв терпение, воскликнул:

– Ну, когда так, когда ты не слушаешь никаких моих убеждений, я скажу тебе то, чего совсем не хотел говорить и, выслушав меня, ты сама не захочешь ехать туда. Помнишь Пернова? Этого глупого, надутого фата, который прошлое лето, когда мы жили в Павловске, каждый день катался мимо нас на велосипеде? Мама успела где-то с ним познакомиться и возымела желание, чтобы он бывал у нас в доме, но я, зная прошлое этого господина, решительно воспротивился этому И вот я знаю из достоверного источника, что этот самый Пернов будет сегодня у Неклюдовых и… мало того… он хочет осмелиться сделать тебе предложение. И мать твоя знает об этом и потому именно и настаивает, чтобы ты ехала с ней. Ну, теперь, когда ты все знаешь, ты, конечно, сама не поедешь к Неклюдовым.

Произнося эти слова, Нефедов не спускал проницательного взора с лица Нюты, он ожидал смущения с ее стороны, но вышло наоборот – она вдруг подняла голову и ответила с упрямством и раздражительностью:

– Нет, папа, я все-таки поеду, и мне очень жаль, что ты так отнесся к Пернову и помешал ему бывать у нас. Он мне нравится, и… если он действительно сделает мне предложение – я соглашусь выйти за него.

Этот ответ девушки подействовал на Нефедова в высшей степени болезненно, в голове его впервые мелькнула мысль, что он, может быть, ошибался в дочери; что она совсем не та, какой ему хотелось ее видеть, что она действует так не только под влиянием и давлением матери, но и по своему усмотрению; что она обо всем знает и не уступает его требованию только потому, что сама идет навстречу Пернову… Иначе как бы она могла с такой уверенностью говорить о своем согласии выйти за него замуж.

– Нюта! Нюта! – вырвалось у него со стоном. – И ты давно все знала! И ты могла таиться от меня! Обманывать меня! Да понимаешь ли ты, несчастная девочка, на что ты решаешься, что с тобой будет, если ты выйдешь замуж за этого человека? Ведь ты совсем не знаешь его! А твоя мать знает его прошлое и все-таки толкает тебя к нему! О Боже! Боже!

Со всем красноречием отчаяния и отцовской любви старался Нефедов вразумить Нюту, но, видя, что слова его не имеют действия, решился прибегнуть к последнему, как он думал, средству.

– Ну, когда так, – сказал он, – когда ты не слушаешь никаких моих доводов, никаких просьб, я должен открыть тебе глаза и сказать то, после чего ты сама откажешь Пернову. У него, и я знаю это из

 

достоверных источников, уже есть невеста! Он обещал одной бедной девушке жениться на ней. Если ты пойдешь за него, ты… сделаешь несчастной целую семью… Понимаешь ли ты это? Целую семью! Ну, неужели же ты и после этого решишься за него идти?

Теперь девушка несколько смутилась, щеки ее покраснели, и она низко склонила свою хорошенькую

головку, но смущение ее было только минутное – быстро овладев собой, Нюта выпрямилась и, смотря прямо в глаза отца, заговорила с прежней развязностью:

– Напрасно, папа, ты так думаешь! Я не понимаю, почему я должна отказать Пернову из-за того, что у него была прежде невеста. Он меня теперь любит, а до его прошлого мне нет никакого дела. Мама правду говорит, что совершенства бывают только в романах и в жизни надо принимать людей такими, какие они есть.

Если бы холодное лезвие железа коснулась сердца Нефедова, оно не могло бы причинить ему больше боли, чем этот холодный и циничный ответ Нюты. Он вдруг уразумел и почувствовал, что дочери у него более нет, что перед ним стоит только ее оболочка: той Нюты, той дорогой девочки, образ которой он носил в своей душе, который любил и лелеял, более для него не существует… Жизнь со своею бессердечностью, фальшью и грязью затоптала, загрязнила его сокровище….

Конечно, он мог бы своей отцовской властью удержать Нюту от этого пагубного для нее шага, мог бы запретить ей ехать сегодня к Неклюдовым, но к чему бы это привело? Разве это спасло бы ее от нравственной гибели и вернуло бы ему его девочку? Он в совершенном изнеможении опустился в стоявшее рядом кресло.

– Если уж ты так упряма, – сказал он тихо, – что моих советов не слушаешь и хочешь поступать по-своему, то делай как знаешь и поезжай куда хочешь, но помни, что твой отец тебя предупреждал.

 

Нюта была слишком недальновидна, кажущееся спокойствие Нефедова она приняла за знак согласи я. Она хотела было поцеловать его, но он холодным, медленным жестом отстранил ее.

– Потом, потом, – сказал он, – не беспокой меня теперь, я хочу отдохнуть. Иди… Иди…

Некоторое время после ухода Нюты Нефедов сидел неподвижно. Он чувствовал себя таким несчастным, таким одиноким, таким покинутым, что со страхом спрашивал себя: кто даст ему теперь силы влачить свою безотрадную жизнь? А ведь было – Нюта была совсем другая, была действительно доброй, чистой, невинной девочкой – но жизнь, беспощадная, пошлая жизнь испортила ее, отняла у него его сокровище! И вдруг Нефедову с поразительной ясностью вспомнились те минуты, когда восемь лет тому назад, на этом самом диване, перед ним лежала умершая Нюта. И ему захотелось вернуть эти минуты.

– О! – воскликнул он, – тогда я гораздо меньше страдал. Тогда была смерть телесная, а теперь духовная! Тогда она, и мертвая, была моя!

Вдруг он почувствовал легкое прикосновение к своему плечу поднял голову и, к несказанному своему удивлению, увидел перед собой монахиню.

 

Проснитесь, проснитесь, – говорила она, – вам, верно, снится что – нибудь тяжелое, вы так тяжело стонете.

Нефедов огляделся – перед ним опять стоял гробик, в котором покоилось его возлюбленное дитя. Свечи продолжали мерцать прежним таинственным светом, цветы, покрывавшие серебряный покров, продолжали издавать тот же аромат; на личике девочки было выражение светлого покоя. Нефедов почувствовал теперь не скорбь, а, скорее, облегчение. Смерть, отнимающая у него дитя, показалась ему уже не мрачной, безжалостной, а некой силой, которая укрывала его дорогое дитя от чего-то гораздо более ужасного.

Он наклонился над гробиком, припал губами к мраморным ручкам девочки, и слезы, обильные, облегчающие, полились из его глаз.

– Боже! Благодарю Тебя, – воскликнул он. Нефедов получил ответ на свой вопрос.

Монахиня с глубоким состраданием смотрела на него. В своей жизни ей приходилось видеть немало тяжелых сцен, но не было такого, чтобы отец возносил благодарственные молитвы над умершим ребенком.

В это время в окнах комнаты священника, который служил панихиду у гроба Нюты, погас свет. Батюшка только что встал с колен после долгой, горячей молитвы, в которой просил Господа, чтобы Он утешил Нефедова. В эту минуту он почувствовал, что Господь внял его мольбе.

 

http://mybook.ru/books/83457-nebesnaya-strazha-rasskazy-o-svyatyh/reader/

 

Добавить комментарий

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.